Повесть о Татариновой. Сектантские тексты [litres] - Анна Дмитриевна Радлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Дражайшая Катерина Филипповна, – писал генерал. – Вы исцелили меня от недугов телесных, докончите благочестивое дело ваше и уврачуйте душевные мои недуги. Здесь надо открыть тайны сердечные. Два года тому назад я получил преступную привязанность к домашней горничной девке. Эта слабость совершенно разрушила душевное мое спокойствие и, раздирая внутренность колючими упреками совести, лишает меня отрады в счастии семейственном. Слабость эта и в самом начале и все время подстрекается каким-то неестественным бессилием, и собственными силами никак невозможно мне ее преодолеть. Вчерашний день, когда пророчествовали вы мне прощение грехов и великую славу на военном поприще, хотел я покаяться перед вами, но Дух оставил меня, и я видел, что я без него. Слова не мог сказать, а в сердце неизъяснимое чувство сухости. Если бы вы видели, в каком растерзанном состоянии находится душа моя, вы бы ужаснулись. Снимите с меня, примите на себя мою немощь. Только на вас, дражайшая Катерина Филипповна, и Господню через вас помощь уповаю. Прилагая при сем дарственную запись на девку Наталию Осипову, целую ваши ручки и остаюсь навсегда преданный вам Е. Головин»[188].
«Введите девушку, Анна Ивановна». Без возражений слушаются Катерину Филипповну у нее в доме. Анна Ивановна исчезает, через минуту снова открывается дверь и входит метреска генерала Головина. Входит она вразвалочку, без всякой робости, точеной розовой ручкой придерживая на груди дорогую шаль с бахромой. Шелковое синее платье плотно обтягивает плечи и грудь и свободными складками струится к ногам. Лицо круглое и розовое, а глаза под соболиными длинными бровями узкие, с поднятыми кверху китайскими уголками, улыбается весело и нагло. – «Здравствуйте, дорогая барыня». Та же наглая и веселая усмешка чуть тронула вишневые губы. Чувствует Катерина Филипповна какое-то стеснение в груди, тайную робость, веселую тревогу, как в детстве, когда однажды с конюшенным Петькой на заре воровала яблоки из отцовского сада. «Грех, грех, грех!» И вдруг вспоминает высокий, как журавлиный, голос: «Соблазнишь и спасешь, соблазнишь и отринешь, к новому убелению приведешь». Трепещет в груди нежненький голубок, бьет восковыми крыльями, крылья тают, тают от горячей крови, заливающей сердце. – «Наташа, подойди сюда». – И Катерина Филипповна резко притягивает к себе испуганную девку.
Под рукой у нее вздрагивает Наташино сердце, и кажется ей, будто пахнет оно наливным яблоком, пригретым солнцем[189]. Она закрывает глаза, и ей снится сон наяву про белый яблочный сад и розоперстую босоногую Эос[190].
На следующее утро в первый раз за 747 дней[191] Евгений Александрович Головин, просыпаясь, не вспомнил вишневый смешливый Наташин рот, а сразу зазвонил камердинера и приказал подать умываться. Умывшись и одевшись в полную парадную форму, поехал на Царицын луг на парад, который должен был принимать великий князь Николай Павлович, второй брат государя.
XII
– Ты говоришь, все любодейные песни поют?
– Любодейные, отче святый, смешные, без толку сочиненные, в них духовное с плотским смешано и более имеется плотское, нежели духовное.
– И ночью, говоришь, собираются и девицы и жены и делают кружения, и падают на землю от безумия?
– Да, отче святый, в Михайловском замке, над местом церковным. И Дух Святой у ней там намалеван, чтоб видели, что у ней наитие Святого Духа бывает.
– Чего враг-дьявол не делает! Архиереи, Синод, Правительство про скопища сии богомерзкие знают и молчат[192].
«Да воскреснет Бог и расточатся враги его», – вдруг пронзительным гнусавым голосом восклицает отец Фотий[193]. Он сидит у себя в келье в Новгородском Древенецком монастыре. Келья низкая, сводчатая. На стенах корчатся грешники в аду. Красное пламя пожирает их отвратительные голые тела, а диаволы, добросовестные, неутомимые кочегары, подбрасывают в пламя хворост. Образ в киоте «Страшный Суд», и снова грешники, стремглав летящие в бездну. Праведники все в одинаковых одеждах, стоят, как солдаты на гатчинских разводах графа Аракчеева, а Христос, грозный Судия, как родной брат походит на игумена Фотия, только в плечах пошире да ростом повыше. Угодил игумену богомаз. Ранним утром, когда заря золотит купола, и глубокой ночью при свете лампады, смотрит святой игумен Фотий, в миру Петр Никитич Спасский, сын дьячка Спасского погоста, на своего двойника, и кланяется ему до земли, и называет его Господом и Спасителем. Когда устанет глядеть на образ и мутный рябой туман поплывет перед глазами, кажется ему, что он стоит перед темным зеркалом и его собственные умные, злые глаза смотрят на него из стеклянной глубины. Будто клещами сжаты худые виски с налитыми жилами, обтянутые сухой желтой кожей скулы из-за этого особенно выдаются, – и праведные уста, изрыгающие хулу и анафему грешникам, мясисты и бледны, чуть-чуть будто подернуты синевой.
– А министр затмения, князь Голицын, тоже на сих сборищах антихристовых и мерзостных бывает? – спрашивает игумен стоящего перед ним со сложенными руками и склоненной головой монаха Кузьму Обнорского[194]. Обнорский высок, худ, лицо у него белое, волосы шелковистые, – особых примет не имеет. Только глаза у него особенные, светло-голубые, большие, нежные, полные какой-то мечтательной подлости, никогда прямо не глядят и не в сторону, как у иных, а куда-то поверх или между глаз собеседника.
– Как же, отче святый, как же, своими глазами видел, вместе плясали, вместе песни срамные пели, вместе скверной плотью себя мазали[195].
– Окаянный и есть! Когда замыслю грех, отче, отче мой… И проклинал себя, и власяницу вот ношу, и вериги, и отвержение подписал от секты, и доносы святые денно и нощно пишу, и полицмейстеру господину Горголи, и графу Кочубею[196] и даже самому графу Аракчееву осмелился писать, и песни все вспомнил (вот тетрадочка, тут все записано), – а все покоя не найду, все проклятая блудница мерещится и голос ее лебединый, когда Иудой меня обозвала и от себя прогнала. Помоги мне, отче святой![197]
– А тайные уды Татаринова мужам вырезала? – задумчиво продолжает допрос Фотий.
– Отче святой, она учит воздерживаться, умерщвлять плоть… – Фотий взглядывает на монаха, тот торопливо доканчивает, – ради мнимого, конечно, воздержания.
– Умерщвлять, говоришь, – значит и вырезать, а учила вырезать, значит и вырезала. А оскопляла Татаринова при тебе женщин, Кузьма?
Обнорский молчит застенчиво. Нежный румянец заливает белое лицо.
– Только правду говори перед Богом, отвечай, слышишь, только правду отвечай, ею замолишь свой грех, слышишь! – кричит прямо в ухо монаху Фотий.
– Скопляла, отче святый, как же, скопляла. Даже способ
